В.Л. Акулов. Избранные публицистические и полемические статьи.

  ОШИБОЧЕН  ЛИ  "ЭКОНОМИЧЕСКИЙ ДЕТЕРМИНИЗМ”?

      В №№ 39, 41  «ЭФГ» помещена   статья доктора экономических наук профессора П.А.Ореховского  «Власть и инновации», представляющая собой перепечатку из журнала «Общество и экономика». Что же такого примечательного  обнаружила редакция  в статье уважаемого экономиста, что сочла необходимым познакомить с ней читателей газеты?  Тема, конечно, актуальна, но ведь одной актуальности темы еще  недостаточно. Нужны новые идеи, новые решения, и не просто новые, но и должным образом аргументированные.

     Что же предлагает  П.А.Ореховский?  Автор   задается вопросом:  почему  реализация любого   инновационного проекта в сфере экономики всегда сопряжена с неимоверными трудностями, а  зачастую вообще бывает обречена на провал?   Ученый  считает,  что дело тут не в злой воле властей, их  желании сохранить статус-кво, не в непрофессионализме исполнителей, их неумении взяться как следует за дело, не в технических, технологических, финансовых и прочих материальных возможностях. Дело, по его мнению,  в том, что «любая инновация представляет собой перераспределение власти и в качестве таковой влечет за собой не только экономические, но и социальные, политические последствия». Доказательство этой «гипотезы» и составляет сверхзадачу статьи. 

   Закономерности, о которой идет речь,  не понимали, по убеждению автора,   ни экономисты, ни социологи.  Поэтому экономистов ставило буквально  в тупик часто «экономически иррациональное»  поведение власти  (та же, скажем,  «большая мелиорация», проводившаяся  в СССР,  или  строительство новых заводов при катастрофической  нехватке  рабочих рук), а  социологи  и политологи, как правило,  не  видели связи  между  экономическими инновациями и социальными конфликтами.  Ссылаясь на авторитет Ф.Хайека и Л. Мизеса, автор в качестве примера  приводит марксизм, который «игнорировал проблему отсутствия мотивации к экономическим инновациям у «передового класса» при социализме».  Что и предопределило, надо понимать, провал и брежневской «пятилетки качества»,  и горбачевского «ускорения» и  за что социализм в конце концов  поплатился.    

      Прежде, чем обратиться к «гипотезе»,  – парочку сопутствующих вопросов.  Вопрос первый:  это на какой же эмпирической или теоретической основе  покоится   вывод   Хайека и  Мизеса  о том, что у «передового класса» при социализме нет мотивации к инновациям»? Вопрос тем более уместный, что Хайек, по компетентному свидетельству Майкла Эллмана, вообще не был знаком с практикой социалистического строительства. Вопрос второй:  из чьего пальца – Хайека или Мизеса – высосано то заключение, что марксизм  вообще не рассматривал  проблему мотивации  при социализме?  Вопросы, впрочем,  риторические, и ответ лежит на поверхности.   Хайек и Мизес как истые либералы и монетаристы  не видят  иной мотивации, кроме той, которой была одержима старуха-процентщица Достоевского из романа «Преступление и наказание».  А поскольку у  «передового класса» при социализме такой мотивации действительно нет, то отсюда и вывод:  нет  вообще никакой мотивации.   И не только к инновациям, но и к  производственной деятельности вообще. А раз так, то  и социализм Маркса – химера. 

     Слышали мы этот «перестроечный» шлягер.  Слышали во всяком исполнении  -  и   в  сольном,    и  в хоровом. Слышим и сегодня с кремлевского властного насеста: тормозом-де медведевской (лучше - медвежьей) модернизации является русский народ. Вот только как быть с движением рационализаторов и изобретателей,  которое приняло в СССР поистине массовый размах?  Напрашивается здесь и такой  вопрос:  ну а  при капитализме -  есть ли у «передового класса» мотивация к инновациям при капитализме?  По-видимому, тем более нет, поскольку любая инновация  ведет здесь к сокращению рынка труда. Доказательство тому – движение луддистов в Англии,  подлинный смысл которого Маркс и Энгельс по свойственной им политической слепоте,  конечно же, так и не поняли.

     Но если  все это так, то возникает третий и последний  вопрос:  а в самом ли деле «передовой класс» является передовым? Не является ли он, напротив,  классом реакционным, поскольку, не имея мотивации к инновациям,  бревном торчит на пути научно-технического прогресса? И не приспела ли  пора вообще  отправить социологическую теорию марксизма на историческую свалку? Ведь радениями  Хайека, Мизеса и «примкнувшего к ним Ореховского» доказано,  как дважды два - четыре, что основное противоречие капитализма, которое Маркс квалифицировал как противоречие между трудом и капиталом,  в сущности своей есть противоречие между буржуазией  как субъектом инновационного развития и пролетариатом как субъектом застоя, между  носителями двух альтернативных идеологий –  идеологии социального прогресса, представленной  буржуазией, и  идеологии социального регресса, представленной пролетариатом. Именно в этом, а вовсе не в отношениях собственности, нужно искать и корни классовой борьбы.  В преддверии грядущей тотальной компьютеризации производственных процессов,  которая, по прогнозу директора российского Института  проблем глобализации М.Г. Делягина,  сделает излишним большинство работоспособного населения, такое  переосмысление теории классов и классовой борьбы  весьма своевременно и продуктивно. Если не в теоретическом отношении, то в плане идеологического обеспечения  текущей политической практики. Браво, профессор, воистину наука становится непосредственной производительной силой!  Мне скажут, что  Ореховский всего этого не говорит. А зачем говорить?  Есть посылки, а уж заключение из этих посылок читатель  как-нибудь сделает и сам. На то ему и логика дадена.

     Перейдем  к «гипотезе».  Собственно, «гипотетического»  в ней почти что ничего.  Ясно ведь, как Божий день, что любая инновация в экономике влечет за собой существенное изменение в содержании  производства, а это, в свою очередь, не может не вести к изменению его формы,  системы взаимосвязей между субъектами производства, а следовательно,  так или иначе и к «перераспределению  власти».  Так что «гипотетического» в гипотезе Ореховского является разве что то, что именно это «перераспределение власти» и является тормозом любой экономической реформы. Однако так ли это? И если так, то каковы механизмы этого торможения?

     Последуем за автором статьи, который справедливо указывает на то, что начинать надо с четкого определения вводимых понятий. Итак, что такое власть?  В согласии с М. Вебером,  автор под властью понимает «отношения господства-подчинения между людьми».  Под политикой, соответственно, «деятельность по перераспределению власти в рассматриваемом социуме». Однако этого, по его мнению,  недостаточно. Необходим критерий,  с  помощью которого можно было бы отличить политическую  деятельность  от всякой другой. Таковым, по  его мнению, является критерий, предложенный  немецким политологом   К. Шмиттом,  относившим к  политической  деятельности деятельность,  основанную на различении «друга и врага». Само же понятие «друга и врага» предполагает, по Шмитту,  такую степень отчужденности, что возможные конфликты между ними «не могут быть разрешены ни предпринятым заранее установлением всеобщих норм, ни приговором «непричастного» и потому «беспристрастного»  третьего».

     Но если политическая деятельность – это  «деятельность по распределению власти», то совершенно непонятно, зачем потребовался еще какой-то дополнительный критерий для ее спецификации.  Если политическая деятельность предполагает такую степень отчужденности между субъектами политического процесса, которая исключает возможность установления каких бы то ни было «всеобщих норм», то такая деятельность в принципе невозможна.  Даже  война  как  крайнее средство  разрешения противоречий между политическими субъектами имеет определенные правила, зафиксированные в актах международного права. И потом: что это  за «невыводимый» критерий  политической деятельности, основанный  «на различении друга и врага»? Почему он «невыводимый»?  Ведь  для того, чтобы отличить друга от врага,  в свою очередь,  нужен критерий их отличения  –  друзьями  и врагами не становятся без всяких на то оснований. Наконец,   если один человек увел у другого любимую жену, ясно, что их отношения будут строиться на  «критерии различения друга и врага». Значит ли это, что эти отношения  будут носить политический характер? А возможный мордобой, учиненный ими,  следует  ли отнести  к сфере политической деятельности? Да понимают ли эти господа, что они говорят и что пишут?

      Веберовское определение  власти восходит к Римскому праву.  Рим стал империей  (от латинского  imperium  -   властвование, владычество, господство) лишь после того, как завоевал другие страны и народы. Отношения между ним и этими странами строились по принципу «господства-подчинения»:  метрополия  -  колонии разного статуса;  имперский (властвующий) римский народ – подвластные ему другие народы,  не являвшиеся римскими гражданами.   Эта римская практика нашла отражение в римском правосознании, была воспринята западноевропейской традицией и экстраполирована на любую власть. Но, например, в христианстве власть рассматривается  не как  подчинение и господство, а как служение.  Ибо   ведь и «Сын Человеческий не для того пришел, чтобы Ему служили, но чтобы служить и отдать душу Свою для искупления многих» (Лк., 10, 45).  Церковная власть – это  именно служение, а не властвование.  Пастырь служит пастве, а не подчиняет ее или властвует над нею. То ж -  царская власть. «Государева служба» - это не служба государю, а служба государя,   и служить государю значит служить не государю лично, а государству, значит отправлять государственную службу:  «Итак, слушайте, цари, и разумейте… от Господа вам дана держава и сила от Всевышнего, Который исследует ваши дела и испытывает намерения… Царь разумный – благосостояние народа». Если следовать логике  Вебера и автора  статьи, подучается, что народ как «источник власти» формирует эту власть, дабы она господствовала над ним.  Откуда, спрашивается, у народа такой мазохизм? Если власть – это «отношение господства-подчинения», а демократия в ее изначальном смысле – прямое народовластие, то над кем господствовали  античные афиняне?

      Полис по-древнегречески – город, полития -  управление городом (администрация), демократия  - власть народа, т. е. народное городское самоуправление. Так декретирует этимология. Если исходить из ее предписаний,  то политика – это деятельность по управлению государства, а  государственная власть – органы этого управления.  Конечно, к этимологии необходимо подходить с известной мерой   осторожности, ибо  слова имеют обыкновение менять свое значение в процессе исторического развития. Но и игнорировать этимологию нельзя,  ибо слово,  обозначившее то или иное явление, несомненно,  отражает какие-то существенные признаки данного явления. К тому же и политическая практика не вписывается в формулу власти Вебера. Да, чиновники сплошь и рядом рассматривают свои отношения с народом в духе веберовской формулы «господства-подчинения». Но чиновников нужно ставить на место, а не освящать их нелепые притязания именем науки. Так что совершенно напрасно  Ореховский  подымает заздравный кубок за западных учителей своих.

     Постулировав «невыводимость»  шмиттовского политического критерия  («различение друга и врага»), автор, как и следовало ожидать,  в нарушение этого своего постулата тут же начинает искать  критерий уже для различения «друга и врага». И находит его «в лояльности к определенным ценностям, вокруг которых происходит объединение противостоящих социальных групп».  Критерий, прямо скажем, пустячный, ибо для одной «социальной группы» ценность могут представлять блондинки, а для другой, ей противостоящей,  брюнетки, для первой ценностью будет либерализм, для второй – «севрюжина с хреном» (Салтыков-Щедрин). Если же учесть, что  политика  в силу этого, счастливо найденного автором критерия из деятельности «по перераспределению власти» трансформируется у него в деятельность «по утверждение определенных ценностей», то оная деятельность начинает сильно смахивать на  противостояние «остроконечных» и «тупоконечных» граждан Лилипутии.  В лучшем случае, политическая деятельность сводится  к «идеологической работе», ибо идеология – это и есть система взглядов, аккумулирующая ценности социальных групп.

      Спрашивается, зачем автору все это потребовалось?  Ответ очевиден:  чтобы за весьма расплывчатыми  «ценностями» закамуфлировать  действительно «невыводимый»  критерий,  разделяющий социальные группы – отношение к средствам производства.  Скрыть тот фундаментальный факт, что политические отношения суть лишь отражение отношений экономических, а  политическая борьба в сущности  своей есть борьба не за «перераспределение власти» (такое крохоборство и такая возня - удел  буржуазных партий), а деятельность, направленная на смену формы собственности, смену системы экономических отношений. Воля ваша, но иной причины я не вижу:  профессионал такого класса не может не понимать элементарных истин экономической и политической науки. И в критике марксизма нужно соблюдать меру, чтобы не выглядеть в глазах научной общественности  совсем уж  профаном.

     Раздел, касающийся принципов формирования власти в различных типах государств, я комментировать не стану. Вся эта схоластика не представляет ровно никакого интереса.  Остановлюсь лишь на одном утверждении автора, которое, напротив, обойти молчанием никак нельзя.  На основании своего анализа  Ореховский приходит к выводу, что «между «социалистической» и «капиталистической» демократией в политическом смысле нет принципиальных различий».  Такой вывод возможен при условии абсолютного непонимания сущности советской формы власти.  Впрочем, это беда не одного Ореховского.    Годами  и десятилетиями расхаживая в «верных ленинцах», наша «политическая элита» так и не удосужились поинтересоваться, почему Ленин с таким презрением всегда говорил о «буржуазном парламентаризме», противопоставляя ему власть Советов.

     Я не поклонник  Ленина, многое в его взглядах и  политической практике категорически для меня неприемлемо.  Однако в интересах истины  обязан признать, что по своей политико-правовой культуре Ленин на целый Эверест выше сегодняшних своих либердемовских критиков. Почему Ленин так зло высмеивал претензии буржуазного парламентаризма на демократию?  Да по очень простой причине.  Будучи, не в пример воспитанникам Собчака, человеком хорошо эрудированным в вопросах истории и теории государства и права, Ленин понимал, что демократия как принцип власти – анахронизм. Ибо, по точному и строгому смыслу слова, «демократия» - это, как было уже сказано, прямое народовластие. В качестве таковой она могла еще как-то себя реализовать в греческих городах-полисах, где, собственно, и возник сам термин «демократия». В нынешних государствах с их  громадными территориями и многомиллионным населением реализовать этот принцип невозможно. Любая власть представительна и, следовательно, не является демократией уже по определению. Это понимал, кстати, не только Ленин. Введенный в политологию и правоведение термин «представительная демократия» - доказательство тому. Ибо «представительная демократия» - это, в лучшем случае,  квазидемократия.

     Сколько аттической  соли было изведено либердемами по поводу ленинской «кухарки». Эти остряки верны себе. Они, во-первых, никогда ничего не дочитывают до конца, во-вторых, фатально не способны понимать даже то, что дочитывают. Мысль Ленина была истолкована ими в том смысле, что политическая деятельность не требует никакой  подготовки. Это, конечно, полнейший вздор, ибо у Ленина далее следует: «если ее научить».  Так что дешевое остроумие хохмачей из либердемовского вертепа бьет мимо цели. Ленин потому и ухватился за Советы, что усмотрел в них форму прямого народовластия. И был отчасти прав, ибо Советы  действительно реализуют идею прямого  народовластия.   Разумеется, в той мере, в какой она вообще может быть реализована в современных условиях.

     Это тема особого разговора. Здесь  укажу на три «признака» советской формы власти, принципиально отличающих  ее от буржуазного парламентаризма: 1) Советы исключают возможность формирования корпорации профессиональных политиков,  политиков по роду деятельности, самопровозгласивших себя «политической элитой». Эта «элита»  в сущности есть не что иное, как каста политических перекупщиков, торгующих интересами и голосами избирателей. А весь ее разрекламированный  профессионализм полностью и без остатка исчерпывается тем, что работает она «на постоянной основе», т. е. ни к какому  иному,  созидательному труду и не способна, и не приучена. Советская номенклатура, намозолившая  глаза нашим либердемам,   это  не «элита», а всего лишь чиновничество,  без которого не может обойтись никакая политическая система.  Все руководящие должности  были в СССР выборные;  2) Советы формируются по производственному (куриальному) критерию, предполагающему представительство в них всех групп населения в соответствии с социальной структурой общества. В отличие от  буржуазной партийной системы,  представляющей собой «круговорот элиты»;  3)  в  Советской форме власти  практически реализуется принцип разделения представительной (законодательной) и исполнительной власти. Советский «парламент» выполнял  три  функции:  представительную,  законодательную  и контрольную. Народные депутаты информировали  исполнительную власть о ситуации в стране. И делали это в высшей степени профессионально, ибо находились в гуще жизни,  хорошо знали проблемы, возникавшие  в  тех  или иных ее сферах и требовавших своего незамедлительного решения.  Сами депутаты не разрабатывали законы. Законы разрабатывали профессионалы,  работавшие, как правило,  в органах исполнительной власти.  Депутаты лишь обсуждали  их  и принимали. И делали это опять же в высшей степени профессионально, ибо  прекрасно знали, о чем  в них идет речь. Это были законы,   разработанные по их инициативе и поручению, законы, касавшиеся  их прямо и непосредственно, законы,  по которым им  предстояло жить.  Как  полномочные представители народа депутаты, наконец,  осуществляли  контроль  за деятельностью исполнительной  и судебной власти.  В отличие от «буржуазной демократии», в которой власть контролирует самое себя, а разные ее «ветви» выполняют по отношению друг друга функцию соглядатая. Те деформации,  которые претерпела  система  власти  Советов  в СССР,  в особенности начиная с хрущевской распутицы, не могут быть экстраполированы на сами   принципы   ее формирования.

     Я специально акцентирую внимание на профессионализме Советов. Ибо нынешние так называемые «профессиональные парламенты» на самом деле отличаются крайним  непрофессионализмом. Законы, которые они принимают,  разрабатываются, за редким исключением,  отнюдь не  депутатами в  комитетах и комиссиях парламента,  поэтому  парламентарии,    смутно представляют себе, о чем в них идет речь. Они  весьма далеки  от  тех  проблем, которых эти законы касаются, а сами законы – от реальных потребностей жизни.  Профессиональны они лишь в том, что касается усиления  собственной власти  и расширения  собственных  привилегий. Такой казус,  как  мебельщик в роли министра обороны,  а  вчерашняя цветочница   - в роли вице-премьера,  в советской системе власти был совершено невозможен.

      Возвратимся, однако,  к  Ореховскому.  Итак,  если верить  ему,  между политическими системами  социализма и капитализма нет принципиальных различий.   Автор потому и заключает «капиталистическая» и  «социалистическая» демократия в кавычки, чтобы подчеркнуть их полнейшую идентичность. «Однако экономическое устройство, -  говорит он, -  различается принципиально».  Это, конечно, так.  Вопрос  в том, зачем эта тривиальность потребовалась  автору.   А вот зачем.  Ореховский силится доказать, что трудности,  с которыми столкнулась экономика СССР в 70-е годы,  и те, с которыми столкнулась экономика сегодняшней России,  – это в сущности одни и те же трудности.  Наличие этих одинаковых трудностей  в условиях разных экономических систем при идентичности  систем политических,   по мысли автора,  «демонстрирует ошибочность вульгарно экономического детерминизма».  А раз так, то, о каком  глобальном кризисе мировой капиталистической экономики можно вести речь, если социализм столкнулся с теми же самыми проблемами?  Причину кризисов нужно  искать не в экономике, не в системе экономических отношений, а в иной плоскости.

     И автор делает в этом направлении первые  шаги,  рассматривая  принципы обмена при капитализме и социализме.  Обмен при капитализме, говорит он,  носит рыночный характер, где субъекты обмена совершенно равны, а потому и обмен эквивалентен.  При социализме обмен носит иерархический характер,  в основе которого «лежит система статусов».  В нем субъекты обмена не равны,  а потому и обмен не эквивалентен:  «субъект более высокого статуса получает ренту, связанную с его социальным положением».  Поскольку в России, сокрушается Ореховский,   «сохраняется  прежняя, распределительная экономика,  к капитализму перейти не удалось. И не удастся…» 

      Итак, «больше капитализма»! Больше  рыночной экономики,  где субъекты  обладают одинаковым статусом,  а потому обмен  эквивалентен.  И это пишет доктор экономических наук!  Да слышал ли он  о принципе социализма: «От каждого по способности, каждому по труду»?  Причем   же здесь «система статусов»?   Да, этот принцип  социализма часто нарушался.  Ну а рыночный обмен  всегда  эквивалентен?  Слышал ли автор о таком явлении капиталистической экономики, как монополия?  А «обмен» между работодателем и рабочим  -  он, конечно же,  эталон эквивалентного обмена.  И капитализм, конечно же,  не знает «системы статусов». И статусы эти, конечно же,  не находится ни в какой зависимости от величины  капитала. 

     Противопоставление капиталистической формы обмена как эквивалентной социалистической как неэквивалентной  -  новшество весьма сомнительного свойства. Хотя вполне объяснимое в контексте той массированной компании против разного рода «льгот», тяжким бременем лежащих на плечах «эффективных собственников».  По поводу этой грязной кампании хотелось бы заметить  «эффективным собственникам»: это не «льготники» и пенсионеры сидят на вашей шее.  Это вы сидите на шее «льготников» и пенсионеров, паразитируя на их овеществленном труде.  Пока вы не построили ни одного завода, не окультурили ни одного гектара земли. Сосете «трубу». Что делать станете, когда у матери-земли пропадут нефть и газ?  Куда стопы свои направите?  Впрочем,  если мне не изменяет память,  нынешний премьер,  еще  будучи президентом, поставил стратегическую задачу: превратить Россию в великую энерго-сырьевую державу. Что вызвало бурные  аплодисменты «цивилизованного общества».  Правда,  сопровождаемые   почему-то гомерическим хохотом.  При такой экономической  стратегии  какая уж тут модернизация, какие инновации. Однако о них мы говорим в связи с заключительной частью статьи  профессора Ореховского.

Ореховский предлагает различать два типа поведения экономических субъектов.  Первый, «ориентированный на занятие статуса, дающего право на получение определенного стабильного дохода, непосредственно не  зависящего от напряженности трудовых усилий или предпринимательской деятельности субъекта». Такой тип поведения автор называет «рентоориентированным». Второй тип нацелен «на получение дохода путем увеличения интенсивности труда или предпринимательских усилий». Его автор называет «производительным».  И именно этот, второй тип поведения является, по  его мнению,  инновационным,  в то время как первый, напротив, консервативным.  Его консервативный, охранительный   характер, будучи предопределен «законом экономии энергии» (если можно так сказать), усугубляется  еще и тем, что «инновации требуют перераспределения ресурсов, а следовательно – власти, и в конечном счете ломают сложившиеся коммуникации и подрывают статусы»,  т. е. самым существенным образом затрагивают интересы  «рентоориентированных субъектов хозяйствования». 

     От чего же зависит то или иной тип поведения, чем он детерминирован? Автор напрямую об этом не говорит. Но в этом нет и необходимости.  Разве вы позабыли уже, что распределение при капитализме носит рыночный характер, а при социализме – иерархический, основанный на «системе статусов», что первый обмен – эквивалентный,  а второй – неэквивалентный, предполагающий дополнительную ренту на статус? Или вы думаете, что преимущество капитализма ограничивается  сферой обмена и не затрагивает всю систему экономических (и не только экономических) общественных отношений?  Тогда вы ничего не понимаете ни в капитализме, ни в социализме.  Социалистическая экономика с ее «ничейной» (М.Горбачев) собственностью на средства производства лишена, по мнению Ореховского (взятому, правда, напрокат у Хайека и Мизиса),   экономических стимулов для своего развития, в ней здоровый частный экономический интерес подменен  суррогатом  «статусов», а  «производительное поведение» - поведением   «рентоориентированным».  Рентоориентированные субъекты хозяйствования» в силу своего статуса являются противниками  каких бы то ни было инноваций, ибо любая инновация грозит их привилегированному положению в социальной иерархии.  «То, что абстрактное большинство или общество в целом получит от инноваций общую выгоду, - поясняет автор свою мысль, -  вряд ли может служить для меньшинства аргументом для отказа от своих преимуществ». И напротив,   «субъекты с производительным поведением постоянно генерируют инновации, связанные с производством символического капитала и его перераспределением».

     Отсюда должно быть ясно, что брежневский «застой»  не был случайностью, платой за геронтократию, он был фатально запрограммирован самой природой социалистической экономики. «Сырьевая ориентация» современной российской экономики имеет, по мнению автора,  ту же причину: не капиталистический, не рыночный, а распределительный ее характер. Тот, кто видит путь модернизации экономики России в реприватизации важнейших стратегических хозяйственных объектов, в том числе в сфере добывающей и оборонной промышленности,  глубоко  ошибается. В смысле инноваций это ничего не даст. Ибо только человек с «производительным поведением», он же «эффективный собственник», был и остается подлинным субъектом инновационного развития. Поэтому не  «меньше капитализма», а, напротив, «больше капитализма»  -  вот  магистральная дорога России к модернизации и процветанию. Президентский  лозунг: «Вперед, Россия!» в его конкретном наполнении и должен звучать так: «Вперед к окончательной победе капитализма!»

     В интересах истины я должен признать, что в такой откровенно обнаженной форме автор всего этого не утверждает. Более того, он всячески камуфлирует идеологию своей статьи.  Именно поэтому после всего сказанного, не оставляющего  ни малейшего сомнения в том, где следует искать источник инноваций, а где их тормоз,  автор вдруг задается тем же вопросом, который был поставлен  мной выше: «что определяет выбор между двумя типами поведения»?  И начинает глубокомысленно гадать: определяет ли его соответствующая  политика  государства или он «задается экзогенно, уже сделанным когда-то выбором важнейших культурных и этических ценностей (например, доминирующими религиями – православием и исламом в российском случае»)?  Но зачем  же гадать? Разве мы уже не слышали ответ? Кто же, как не Ореховский, убеждал нас, что есть два типа распределения: рыночный, эквивалентный, и  иерархический, статусный?  И разве не этими двумя типами распределения, по его мнению, детерминируется наличие двух типов  поведения «экономических субъектов»?  Наконец, разве не Ореховский, вкупе и влюбе с Хайеком и Мизесом, ставит марксизму на вид, что тот игнорировал отсутствие у «передового класса»  мотивации к инновациям при социализме?   Так в чем же дело и об чем шум? А дело в том, что очень уж хочется автору  убедить читателя, что «сами по себе политические и экономические институты не могут гарантировать инновационного развития». Но тогда что может? Формы образования и науки, отвечает Ореховский. Важнейшими факторами, предопределяющими инновационное развитие (или его отсутствие), говорит он, «являются формы  образования и науки, включая их связи с бизнесом  и «государством». Признаюсь, это откровение  лично меня повергло в крайнее недоумение. Как же так? Разве наука и образование – это особое царство,  живущее своей замкнутой, автономной жизнью,  а не компонент общественной жизни, подчиненный законам экономики и политики? И разве не экономика и политика   определяют, в конечном счете,  формы организации образования и науки,  стратегию их развития?  Но об этом – ниже.

     А сейчас последуем за автором дальше.  Рассматривая механизм разработки и внедрения инноваций в СССР, Ореховский видит порочность этого механизма в том, что здесь «разработка инноваций осуществлялась не в расчете на конечного потребителя, а в ответ на требования, предъявлявшимися министерствами, правительством и – в конечном счете – политическим руководством. Инновация, таким образом, должна была отвечать представлениям о том, что и как должно быть с точки зрения вышестоящих инстанций, а не потребителя». То есть, если верить автору, социалистический механизм разработки и внедрения инноваций  выглядел так: собирались члены политбюро  ЦК КПСС и, «глядя  задумчиво в небо высокое», считывали оттуда инновации, заказы на которые  делали  правительству. Те спускали их ниже в министерства, министерства пересылали далее  конструкторским бюро и отраслевым научно-исследовательским институтам, которые их и  разрабатывали.   Нужны или не нужны  эти инновации  «субъектам хозяйствования» -  не интересовало ни «политическое руководство», ни правительство, ни отраслевые министерства. Еще меньше -  конструкторские бюро и научно-исследовательские институты. Дело усугублялось еще и тем, что «у социалистических предприятий  при их напряженных планах отсутствовали свободные резервные мощности и рабочая сила, так что внедрение новинок требовало остановки производства и фактическую реструктуризацию предприятия». Если учесть к тому же, что проводимая модернизация «сопровождалась снижением фонда заработной платы, затратами на переквалификацию работников и освоение новой технологии», то станет понятным, что хозяйственные руководители  не были заинтересованы в инновациях  и  зачастую просто саботировали  их внедрение.  Одним словом, инновации при социализме не имели  настоящего субъекта, заинтересованного в них, были оторваны от реальных потребностей производства, представляя собой продукт фантазии и мифотворчества «политического руководства».

     Картина, нарисованная автором, мягко говоря, очень далека от реальности. Конечно, было и такое, когда решения принимались политическим руководством без научной проработки экономических и социальных последствий этих решений, без учета компетентного мнения «экономических субъектов», на основе одних лишь рекомендаций специалистов по неперспективным деревням и перебросу  рек, весь профессионализм которых заключался в искусстве глядеть в рот  высокому начальству.  Но это было исключение. О том, как и какие решения по инновациям принимались в СССР,  читатель может составить себе представление по воспоминаниям конструкторов, политических и хозяйственных работников, живших в мрачные времена «культа личности Сталина».  И неужели Ореховский всерьез думает, что в «политическом руководстве» СССР сидели  гайдары и чубайсы, которые не понимали, что всякая модернизация неизбежно влечет за собой временное сокращение объемов производства, а следовательно, сказывается на заработной плате работников?  Неужели  думает, что все это не принималось в расчет? Наконец, разве модернизация капиталистического предприятия не сталкивается с теми же проблемами?  Что касается «свободных мощностей и рабочей силы», то зачем они были нужны? Сам же Ореховский пишет, что  в социалистической экономике «новые технологии и образцы отрабатывались на избранных предприятиях,  где существовало опытное производство».

       Однако в том, о чем пишет Ореховский, есть и своя правда. Просто автор не понимает и, видимо, не желает понимать, в чем она заключается.    Дело в том, что Ореховский отождествляет экономическую деятельность с бизнесом.  Однако такое отождествление не только не корректно, оно глубоко ошибочно. Экономическая деятельность  ориентирована на интересы общества или, как говорит автор, на то, «что должно быть»,  бизнес  - на интересы частного собственника. Побудительным мотивом экономической деятельности,  как было не совсем изящно сформулировано в основном экономическом законе социализма,  является «максимальное удовлетворение постоянно растущих нужд  трудящихся».   Побудительный мотив бизнеса  -   прибыль.  Экономика смотрит на  стол потребителя, бизнес – зрит в его карман.  Это и приводит к ситуациям, которые так раздражают Ореховского:  «конечный потребитель»  готов уплатить сотни тысяч долларов за «дворянское гнездо» на Рублевке, а ему предлагают  «хрущевку»  с совмещенным туалетом в «спальном районе».  Он  жаждет инноваций  в области моды и косметических средств,  а ему предлагают инновации в области тракторостроения и ракетостроения.   Идеал Ореховского: «конкретный потребитель» определяет экономическую политику, «невидимая рука» рынка  -  потрошит его карман.  Какой тип экономической деятельности более соответствует ее сущности,  ее  собственной, внутренней природе – право судить об этом я оставляю за читателем.